Укладывал волосы маслом и ел пасту: как описывают Николая Гоголя его современники

В издательстве «Альпина нон-фикшн» в мае вышла книга «Слова в снегу: Книга о русских писателях».

Московский журналист и писатель, автор романов о российских и зарубежных деятелях литературы, культуры и искусства Алексей Поликовский свою новую книгу посвятил миру русской прозы. Каждая из девятнадцати глав посвящена одному из прославленных или забытых в массовых кругах писателей. На страницах книги один за другим появляются Чернышевский, Замятин, Некрасов, Гончаров и другие.

Автор собирает их портреты из воспоминаний современников, архивных документов, писем родных и близких и т. д. Объединяет его персонажей невероятная любовь к литературе и творчеству.

С разрешения издательства «Рамблер» публикует отрывок из книги, в котором Поликовский рассказывает о необычных манерах Николая Гоголя.

Гоголь — гимназист, собираясь играть в школьном спектакле старого скрягу, месяц пригибал нос пальцем, чтобы он касался верхней губы. Таким должен быть старик с крючковатым носом!

В Петербурге, куда он приехал после Нежинской гимназии, он то писец в департаменте уделов, то младший учитель истории в Патриотическом институте. Устраивался на службу, пропадал на два-три дня, приходил снова, получив выговор, тут же увольнялся и устраивался на новую.

Будучи домашним учителем, без всяких объяснений исчез и явился через два месяца. Был он небогат, один раз неделю жил без обеда, в другой раз зиму ходил в летнем пальто, однако вместе с художником Аполлоном Мокрицким занимал квартиру в пять комнат, а летом, бывало, снимал дачу, половину которой отдавал внаём господину по фамилии Половинкин. Был у него и свой человек Яким, которому он говорил: «Я тебе рожу побью!» — что не мешало Якиму ему грубить, а самому Гоголю о нём заботиться.

И писал, писал. Ночью поставит на стол две свечи и пишет, пока они не сгорят полностью. И что тогда видят его блестящие глаза в окружающей тьме? Синее небо Украины, её сады, белые мазанки, девушек в лентах, парубков с чубами, усатых казаков, гордых панов? Или видит затуманившимся вдруг взглядом бледного чиновника в латанной шинели, бредущего ночным Петербургом?

Наборщики смеялись, набирая его «Вечера на хуторе близ Диканьки», а когда он пришёл в типографию, хихикали, глядя на невысокого человека с тонким носом, хохолком надо лбом и с припрыгивающей походкой петушка. Уж как смешны рассказы этого Гоголя-моголя, что он одним своим явлением улучшает людям настроение и веселит их!

Сёстры запомнили его любовь к варенью: «Иногда один съедал целую банку варенья, и если я в это время прошу у него слишком много, то он всегда говорил: “Погоди, я вот лучше покажу тебе, как ест один мой знакомый, смотри, — вот так, а другой — этак” и т. д. И пока я занималась представлением и смеялась, он съедал всю банку».

«Небольшой рост, худой и искривлённый нос, кривые ноги, хохолок волосов на голове, не отличавшейся вообще изяществом причёски, отрывистая речь, беспрестанно прерываемая лёгким носовым звуком, подёргивающим лицо, — всё это прежде всего бросалось в глаза. Прибавьте к этому костюм, составленный из резких противоположностей щегольства и неряшества, — вот каков был Гоголь в молодости». (А к этому прибавьте ещё манеру взбивать кок на голове, ярко-пёстрый галстук, красный жилет и голубой фрак с золотыми пуговицами.)

С.Т. Аксаков при первой встрече увидел в его лице что-то «хохлацкое и плутоватое», Тургенев — лисье. «Вообще в нём было что-то отталкивающее» (опять С.Т. Аксаков, а ведь он его любил). Да и странен был. Едва знакомому человеку начинал рассказывать, что неизлечимо болен (а ему и тридцати не было). Вязал себе на спицах шарфы. Четыре дня пути из Москвы в Петербург беспрерывно сыпал шутками, смешил попутчиков и убеждал продавца пряниками у дороги, что у того не пряники, а мыло, а пять дней пути из Петербурга в Москву молчал без единого слова с каменным лицом. В дорогу пускался с мешком, в котором лежали бутылка масла, которым он приглаживал волосы, щётки для расчёсывания и том Шекспира на французском. (Впрочем, потом он выиграл в домино дорожный саквояж у Веры Аксаковой.)

У высокопоставленного Жуковского он жил в его казенной квартире во дворце, и тот запирал его снаружи, когда Гоголь работал. Однажды повёл к нему Аксакова, отпер дверь и: «Я едва не закричал от удивления. Передо мной стоял Гоголь в следующем фантастическом костюме: вместо сапог длинные шерстяные русские чулки выше колен; вместо сюртука, сверх фланелевого камзола, бархатный спензер; шея обмотана большим разноцветным шарфом, а на голове бархатный малиновый, шитый золотом кокошник, весьма похожий на головной убор мордовок». И на пришедших к нему он смотрел, не видя их.

Странности его поражали людей: «В его манере вести себя было что-то натянутое, искусственное, тяжело действовавшее на всех, которые смотрели на него не как на гения, а просто как на человека...» Он притворялся спящим, лишь бы не встретиться со своим давним и любящим другом, пришедшим навестить его; в Москве после представления «Ревизора», во время длительных оваций и криков «Автора!», он постепенно сползал со стула и в конце концов убежал из театра. Чтобы оправдаться в странностях своего поведения, он выдумывал причины и истории, которые казались людям неестественными и фальшивыми, а чтобы оправдать их, он выдумывал новые причины и истории. В результате такого нагромождения выдумок и неестественностей его считали неискренним, неблагодарным, высокомерным, скрытным. «Он был во всю жизнь мастер на нелепые причины».

Николай Васильевич Гоголь (в центре) с группой русских художников в Риме

Почитатели его таланта превозносили его «выше облака ходячего» (по выражению одного из них): в доме Аксаковых всем ставили посуду обычную, а ему из розового стекла, ему подавали еду первым, а стоило ему при людях начать зевать, уронить голову и задремать, как раздавалось подобострастное: «Т-с-с! Николай Василич засыпает!» Тогда все уходили и ждали, пока он подремлет на диване. Хотел варить в Москве любимые им макароны, как у Лепри в Риме, — ему подавали макароны, хотел ночью, когда все лавки закрыты, выпить рюмочку малаги — рассылали людей по городу в поисках бутылки. Приносили наконец, а он, оказывается, и не хотел. Обедая, катал хлебные шарики и бросал в сидящих за столом, некоторые из них, боготворившие его, собирали их и хранили как реликвии. (Где они теперь, эти высохшие, затвердевшие шарики?) Гоголь всё это принимал как должное. Но не все так думали, не все преклонялись перед ним.

«Спорили, как защититься от немцев»: как прошло детство художника Эрика Булатова в военные годы